А.С. Пушкин «Дубровский»
Когда приступаешь к написанию рецензии на классический текст, а особенно на произведение такого светоча русской литературы, как Александр Сергеевич, невольно чувствуешь некоторую скованность: дескать, что тут ещё сказать, Пушкин же. И особенно неловко, когда понимаешь, что его произведение тебе не понравилось. Даже не то что бы не понравилось, но совсем не вызвало тот восторг, который оно пробуждало в относительное далёкие школьные времена.
Вообще стоит сказать, что отношения с Пушкиным-прозаиком в отличие от Пушкина-поэта у меня всегда складывались не самые ровные. Не поражал ни прекрасный пушкинский лаконичный слог, ни характеры (а особенно женские), ни сами темы и сюжеты. А вот «Дубровский» всегда нравился, наверное, благодаря своей романтической атмосфере, трагической развязке и странной судьбе главных героев. Особенно восхищал моё юное девичье сердце, конечно, Владимир Дубровский, дворянин-разбойник, благородный и беспощадный. Теперь же, как писал некогда Сергей Есенин, я «в возрасте ином, и чувствую, и мыслю по-иному», и с удивлением понимаю: этим романтическим флёром роман меня нисколько не тронул.
Разбойничий сюжет с отзвуками Шиллера или даже легенд о Робин Гуде (чем Владимир Дубровский не благородный разбойник, разве что деньги бедным не отдаёт), посаженный на русскую почву, кажется странным, даже причудливым. Создаётся ощущение некоторой нецелостности, может быть, ещё играет роль незаконченность произведения. События то долго тянутся, то развиваются стремительно, логика поступков героев далеко не всегда ясна, а любовная линия кажется блёклой и смазанной: чувства Маши и Дубровского в обличии Дефоржа быстро развиваются, едва наметившись, и описываются очень коротко; влюблённость, признание и вынужденное расставание занимают одну-единственную главу. И даже Владимир, впопыхах бросившийся в разбойничью жизнь, толком не разобравшийся в деле отца, представляется не трагическим благородным героем, а просто отчаявшимся молодым человеком. А самыми интересными и увлекательными моментами теперь для меня стали быт и нравы дворян.
Например, мы узнаём, что могут сделать «богатство, знатный род и связи», а также звание генерала-аншефа. Какая это невероятная власть, и как она может искалечить судьбу другого человека и пустить под откос его состояние. Тем более удивляет и ужасает глупость повода ссоры в сравнении с масштабом и неотвратимостью последствий, да ещё и множество безвинно пострадавших людей, втянутых в распри двух помещиков. К тому же совершенно жалко положение крестьян, вынужденных переходить от одного помещика к другому без какого-либо права голоса и без надежды на возможный бунт. Не берусь судить, насколько тут сыграла роль и гордость Андрея Гавриловича, так как о понятиях дворянской чести я знаю очень мало, но в любом случае он заплатил за неё очень высокую цену.
Не менее странна и страшна известная еще со времён Ивана Грозного медвежья забава с запиранием гостья в комнате с голодным медведем. Тут уж невольно поражаешься жестокости помещиков и по отношению к человеку, и по отношению к животному. А ведь всё делается ещё и ради смеха! Любопытное было в XIX веке чувство юмора.
Поражает и бесправность положения Маши, вроде бы любимой единственной дочери Троекурова. А сколько было тогда таких несчастных дворянок, выданных замуж по расчёту? Даже судьба Татьяны Лариной в таком контексте кажется менее тяжкой. Впрочем, если бы она всё-таки сбежала с Дубровским, неизвестно, как бы сложилась в такой обстановке судьба инфантильной девушки, взращённой любовными романами и выросшей в комфорте и уюте.
И если образы и Дубровского, и Маши, и Троекурова показались мне схематичными или же обычными, то совсем другая ситуация с крестьянами: так чудесно в редких деталях описаны их речь и поведение, так что, как ни странно, на мой взгляд, эти персонажи вышли у него самым живыми, самыми «выпуклыми». Взять хотя бы замечательное письмо, продиктованное старой нянькой Дубровского Ориной (сразу невольно хочется провести связь с Ариной Родионовной); как в нём, таком коротком, отражается и особенности говора, и мировоззрение, и отношение к «царю-батюшке, который не даст нас в обиду».
Все эти детали, образующие на примере всего лишь двух поместий целую панораму жизни двадцатых годов XIX века, делают основной сюжет, довольно распространённый в мировой литературе, очень ярким, объёмным и по-настоящему «пушкинским». И именно эта «энциклопедия жизни» (не такая обширная, как в «Евгении Онегине», но не менее любопытная и чудесно прописанная), а не романтика разбойничьего сюжета или любовная линия, кажется мне наиболее ценной и самобытной в «Дубровском».
Радуга чтения 